Interview with Ph.D. in Law, professor, Honored scientist of the Russian Federation, major general of the internal service (retired), professor of Theory of law and law enforcement sub-faculty of the Saint-Petersburg Humanitarian University of Trade Unions Romashov Roman Anatoljevich

Визитная карточка

Роман Анатольевич Ромашов родился 27 июня 1965 г. в пос. Глубокий Каменского района Ростовской области.

В 1985 г. с отличием окончил Иркутское пожарно-техническое училище МВД СССР. Занимал должность начальника караула военизированной пожарной части. Принимал личное участие в тушении пожаров и ликвидации последствий различных чрезвычайных ситуаций.

В 1986-1990 гг. обучался на юридическом факультете Высшего политического училища им. 60-летия ВЛКСМ МВД СССР.

Учебу сочетал с занятиями спортом. В 1989 г. присвоено звание Мастера спорта СССР по военно-спортивному многоборью. По­бедитель и призер всероссийских и республиканских соревнований.

В 1988-1989 гг. неоднократно привлекался для выполнения служебных заданий по урегулированию межнациональных конфликтов в составе сводного батальона внутренних войск в «горячих точках» СССР (Ереване, Баку, Фергане).

В 2012-2014 гг. – обучался на психологическом факультете Самарского государственного университета. Бакалавр психологии.

В 1995 г. защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата юридических наук на тему «Общество и государство: концепция Джона Локка» (научный руководитель – доктор юридических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ Д.И. Лу- ковская).

В 1997 г. присвоено ученое звание доцента.

В 1998 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Современный конституционализм: теоретико-правовой анализ» (науч­ный консультант – доктор юридических наук, профессор, заслуженный деятель науки РФ Д.И. Луковская).

В 1999 г. присвоено ученое звание профессора.

В 2003 г. за успехи в научной деятельности и в подготовке высокопрофессиональных кадров для МВД РФ Указом Президента Рос­сии Ромашову Р.А. присвоено почетное звание «Заслуженный деятель науки Российской Федерации».

С 1998 по 2008 гг. Р.А. Ромашов являлся начальником кафедры теории права и государства Санкт-Петербургского университета МВД России.

В 1999 г. проходил стажировку в Чикагском университете, а в 2001 г. – в аппарате атторнея штата Иллинойс в графстве Мак Лин (США).

В 2009 – 2015 гг. Р.А. Ромашов проходил службу в Федеральной службе исполнения наказаний в должности начальника Самарского юридического института ФСИН России.

В 2010 г. Указом Президента России Ромашову Р.А. присвоено звание генерал-майора внутренней службы.

В 2016-2017 гг. являлся Начальником управления по работе с персоналом ООО «Газпром межрегионгаз».

В настоящее время занимает должность профессора кафедры теории права и правоохранительной деятельности Санкт- Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов.

Профессор Р.А. Ромашов является членом диссертационного совета при Самарском Национальном исследовательском универси­тете им. С.П. Королева, а также членом диссертационного совета при Казанском (Приволжском) федеральном университете. Стаж работы Р.А. Ромашова в диссертационных советах – более 15 лет. Под его непосредственным научным руководством подготовлено более 32 кандидатов и 8 докторов юридических наук.

Сферу научных интересов Р.А. Ромашова составляют теоретические концепции конституционализма и федерализма, проблемы соотношения и взаимодействия государства и гражданского общества, теоретико-правовые аспекты юридической конфликтологии.

Профессор Р.А. Ромашов является автором и соавтором свыше 450 научных трудов и учебно-методических пособий общим объ­емом более 650 печатных листов. Среди них 12 монографий, 38 учебных и учебно-методических пособий, 12 учебников (в том числе изданных в соавторстве), научно-методические разработки и статьи.

–      Уважаемый Роман Анатольевич, как правило, о при­ватизации говорят применительно к сфере имущественных отношений, Вы же предлагаете экстраполировать привати­зацию в область правовой теории и практики. Возникает вопрос: можно ли право рассматривать в качестве предмета собственности? Ведь традиционно, при определении дан­ного феномена, внимание акцентируется на общезначимо­сти и общеобязательности правовых предписаний.

–      Действительно в современной теоретико-правовой и от­раслевой науке, как, впрочем, и в юридической практике пони­мание права вообще, и правовых норм, в частности, сводится к «общезначимым и общеобязательным правилам поведения ис­ходящим от государства и обеспеченным системой государствен­ных гарантий и санкций». Такое определение по сути своей соот­ветствует представлению о праве как о «возведенной в закон воле государства», в свою очередь выступающим в качестве «аппарата классового господства», деятельность которого основана на ле­гальном принуждении, осуществляемом за счет «материальных придатков» государственного аппарата (армии, уголовной и по­литической полиции, тюремной системы, фискальных органов). Сложившееся и утвердившееся в качестве «истинного» в услови­ях социалистической правовой системы, этатистское восприятие права, не претерпев сколько ни будь значительных сущностных изменений, перекочевало в современные учебники по теорети­ческой юриспруденции и, что еще более важно, продолжает доминировать в правосознании современных российских право­творцев и правоприменителей.

Получается, что с одной стороны, мы говорим и пишем о плюрализме правопонимания, закрепляем, в том числе на конституционном уровне, естественные права человека и гражданина, утверждаем их непосредственное действие, а с другой – продолжаем относится к праву как к исходящему от государства закону, отношение к которому со стороны ши­роких народных масс продолжает носить характер традици­онного для российского общественного правосознания ниги­листического, образно представленного в известной русской поговорке: «закон, что дышло, куда повернул, то и вышло».

Современное российское право, перестав быть социали­стическим, вместе с тем не стало европейским (романо-герман­ским). Распад СССР и образование на постсоветском простран­стве пятнадцати суверенных государств, одним из которых стала Российская Федерация нельзя рассматривать по упро­щенной схеме, сводящейся к механическому переименованию государственно-правовой системы и декларированию истори­ческого правопреемства, осуществленному в рамках единой ты­сячелетней истории государства российского.

Российская Империя – СССР – РФ – это самостоятель­ные государства, становление и развитие которых происхо­дило и происходит по принципу «отрицания предыдущей истории». Два государственных праздника: советский – 7 но­ября и российский – 12 июня, знаменуют собой начало «но­вой государственной истории», начинающейся с момента окончания «истории предыдущей». В первом случае – это Октябрьский переворот, во втором – Декларация о государ­ственном суверенитете России, принятие которой сделало распад СССР неизбежным.

Мы живем в условиях переходного периода, в рамках которого отказ от системы коммунистических ценностей не означает автоматического принятия иной ценностной ори­ентации.

Положение осложняется тем, что основная масса современ­ных государственных деятелей – это люди из «советского про­шлого», являющиеся носителями «советского правосознания» и приверженцами «советских идеалов», которые в современных условиях утратили свою актуальность, сохранив при этом ярко выраженную агрессию по отношению к внешнему врагу – «кол­лективному Западу» и внутренней оппозиции, опять-таки тра­диционно «по-советски» воспринимаемой в качестве «иностран­ных агентов – западных наймитов».

Переходность современного состояния российской госу­дарственно-правовой системы, кроме того, осложняется не­определенностью промежуточных и конечных целей обще­ственного развития, а это в свою очередь влечет перманентное и хаотичное «суетливое» изменение законодательства, вклю­чая и – Конституцию. Начатый по инициативе Президента процесс внесения поправок в конституционный текст ак­туализирует два насущных вопроса: для чего эти поправки нужны и насколько они способствуют конституционной стабильности, как известно связывающейся с «жесткостью» Конституции? Не является ли процесс «молниеносных» из­менений Конституции открытием «ящика Пандоры»? Ответ на этот вопрос как всегда даст равнодушное время.

Возвращусь к заданному вопросу. Право, если рассма­тривать его в контексте естественно-правовой концепции, действительно представляет предмет собственности.

При этом владение, пользование, распоряжение правом зависит не только и не столько от самого факта наличия у ин­дивида того или иного правомочия, сколько от осознания соб­ственной правосубъектности. Мне в подобном правовосприятии близка либертарная концепция правопонимания академика В. С. Нерсесянца, полагавшего, что правом регулятивно-охрани­тельная система становится только в том случае, если нормы, ее образующие, обеспечивают формальное равенство субъектов, не зависимо от их социального статуса и гарантируют адекватный обмен корреспондирующими правами и обязанностями, реа­лизуемыми в рамках соответствующих правоотношений. При таком подходе я, как свободный гражданин в своем правовом по­ложении равен не только другим гражданам, не зависимо от их должностей (будь то министр или сам президент), но и государ­ству в целом, представляющему для меня одновременно социо­пространственную среду жизнедеятельности и контрсубъекта, наделенного по отношению ко мне не только правами, но и обя­занностями, а следовательно выступающего в качестве потенци­ального субъекта негативной ретроспективной ответственности за невыполнение либо нарушение взятых на себя обязательств.

Отношения, в рамках которых государство и гражданин в формальном смысле выступают в качестве юридически равных субъектов права, предполагают, что право, выраженное в субъ­ективных правах и обязанностях, в равной степени принадлежит как государству, так и гражданину (корпорации). При этом про­цесс разграничения публичного (государственного) и частного (личного, корпоративного) права, с передачей последнего в «соб­ственность» отдельных физических и юридических лиц, по сути своей аналогичен процессу приватизации в имущественной об­ласти, обусловившему выделение из государственной собствен­ности, частной, муниципальной и иных форм.

От советской системы Россия унаследовала государствен­ную собственность и государственное право. Процесс разго­сударствления – приватизации собственности состоялся. Со­временное российское общество утратило характерную для социалистической системы однородность, вернувшись в своей социальной структуре к делению на богатых и бедных. Хорошо это или плохо – вопрос для бесконечных дискуссий. Ясно одно – собственность нельзя разделить на всех поровну. Процесс при­ватизации права, не получив концептуального и законодатель­ного отражения, тем не менее, ничуть не менее реален, нежели процесс приватизации вещного имущества. При этом, так же как и в имущественной приватизации, плодами которой сумели воспользоваться очень немногие россияне, оказавшиеся в «нуж­ный момент» в «нужной близости» от приватизируемого «обще­государственного пирога», приватизация права на сегодняшний день имеет явные позитивные результаты, преимущественно в отношении «власть придержащих» российских граждан, рас­сматривающих правовые нормы и процедуры сугубо в утили­тарных инструментальных целях, при этом себя в качестве субъ­ектов юридической ответственности не рассматривающих. Что же касается простых людей, то для них собственное восприятие в качестве равноправного свободного субъекта права, столь же непривычно и пока в большинстве своем, к сожалению, чуждо, сколь непривычным было осознание «узаконенного» права част­ной собственности и связанных с этим правом возможностей.

Сказанное позволяет говорить о частном праве как о специфическом, не выраженном в вещной форме, предме­те собственности. Соответственно, частное право может быть приватизировано и в таком понимании выступать в качестве предмета владения, пользования, распоряжения находящегося в относительной обособленности и самостоятельности по отно­шению к праву государственному или международному.

–      Хотелось бы уточнить как в Вашей концепции при­ватизации права соотносятся понятия «право», «права», «закон»? Можно ли рассматривать право в целом в ка­честве совокупности субъективных прав, обличенных в формальные источники, основными среди которых яв­ляются законодательные нормативные акты?

–      Начну с того, что собственно авторской концепции приватизации права нет, может быть впоследствии она оформится и будет вынесена на суд научной общественности. Пока же имеет смысл говорить о неких положениях, с кото­рыми связано понимание современного российского права в условиях переживаемого переходного состояния.

В свое время, мною была предложена концепция реали­стического позитивизма, в рамках которой обосновывалось деление права на абстрактное и реальное, в свою очередь реальное право включало в качестве структурных подсисте­ме формальное (писаное) и функциональное (живое) право. Формальное право представлено нормами, закрепленными в действующих нормативно-правовых актах, при этом не име­ет значения реализуется данная норма на практике или нет. К примеру, статья 7 Конституции Российской Федерации со­держит положение о том, что Россия признается социальным государством, «политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное раз­витие человека». Однако, признание на официальном уровне наличия в современной России бедных людей (около 10% рос­сийских граждан, в том числе около 5 миллионов «работаю­щих бедных»), не позволяет относить приведенную статью к разряду реализуемых на практике, что не исключает ее фор­мального действия.

В отличие от формального, к функциональному праву мате­риальные и процессуальные нормы и принципы относятся толь­ко в том случае, если закрепляемые в них положения получают свое практическое выражение. Для того, что бы право «ожило», необходимо, чтобы на субъективном уровне восприятия у физи­ческих и юридических лиц, выступающих в качестве «потребите­лей и реализаторов» правовых предписаний, сложились устой­чивые поведенческие стереотипы, основанные на личной выгоде (пользе) от правомерного поведения и личном страхе по отно­шению к неисполнению правовых норм либо их нарушению.

При этом выгода не сводится к коммерческому успеху, а страх не тождественен опасению понести юридическое на­казание. В любом случае, право может рассматриваться в ка­честве «живого», только тогда, когда конкретный субъект на своем субъективном уровне воспринимает «общезначимую» норму в качестве значимой для себя. В противном случае включается в действие порядок, описанный известным ав­стрийским и британским исследователем К. Поппером, по словам которого основной проблемой для России является не отсутствие «хороших» законов, а их неисполнение.

Теперь, что касается соотношения понятий «право», «пра­ва», «закон». Особенностью русского языка, является полисемичность многих понятий, что обусловливает важность их интерпре­тации применительно к различным жизненным ситуациям. К числу таких понятий безусловно можно отнести право. Право одновременно и указатель направления движения (стороны). В таком понимании сосуществуют антиподы: право и лево. Пра­во – совокупность правильных и справедливых правил поведе­ния. В таком понимании праву противостоит правонарушение (преступление). Право – это отдельно взятое право на что-либо: право на жизнь, образование, социальную помощь и т.п. Нако­нец право – это закон в его общем понимании. К примеру мы переводим английской слово «law» как закон, однако в словосо­четании «natural law» это же слово переводится как право. В свою очередь слово «закон» в русском языке может использоваться и в качестве юридической абстракции (принципы верховенства закона, равенства всех перед законом), и в качестве конкретной юридической формы (федеральные законы, законы субъектов федерации). В отличие от русской, в английской юридико-линг­вистической традиции проблема соотношения права, права, за­кона не стоит, поскольку это разные слова, с разной смысловой нагрузкой. Закон как юридическая абстракция обозначается сло­вом «law», отдельно взятое право на что-либо – «right», изданный в порядке процедуры парламентского правотворчества норма­тивный акт- «statut». Разные понятия – разные смыслы.

В русском языке все гораздо сложнее. Как уже отмечалось, право одновременно может рассматриваться и как общее яв­ление (система права), и как отдельный структурный элемент (право на труд), и как национальное законодательство (со­временное российское право). Применительно к заявленной проблематике меня в первую очередь интересует вопрос о соотношении права и прав, поскольку приватизации может подлежать безусловно не право в целом, а лишь отдельные его системные элементы – субъективные права. При этом так же как приватизировать можно только тот предмет вещной собственности, который находится в фактическом владении и пользовании субъекта и который на субъективном уровне вос­принимается в качестве реальной ценности, приватизации под­лежит только то право, которое в потенции (правоспособности) у субъекта уже есть и ценность которого субъект осознает.

–      А что в таком понимании для Вас ценность? И ка­кие права для Вас, Роман Анатольевич, как для субъекта права, являются наиболее ценными?

–      В наиболее общем понимании на субъективном личном уровне ценность – это то, что ты боишься потерять и, соответствен­но прикладываешь усилия, связанные со значительными трудо- и ресурсозатратами, что бы это самое сохранить. Соответственно, ценностью является то, что ты хочешь обрести и на что согласен потратить те же самые ресурсы. Ценность всегда результативна. При этом не важно обличена ценность в материальную форму, предполагающую столь же формальную оценку (стоимость), либо является виртуальной. К примеру, в юности я вполне серьез­но полагал, что звание Герой Советского Союза является ценно­стью, сопоставимой с собственной жизнью. В настоящее время я так не считаю. Получается, что ценности подлежат переоценке.

Ну что ж, как говорится: «Ничто не вечно под луной». Каждая но­вая эпоха приводит к появлению «новых», переоценке и стиранию «старых» ценностей. В Советском Союзе религия рассматривалась как «пережиток проклятого прошлого», а в сегодняшней России упоминание о «хранимой Богом родной земле» включено в го­сударственный гимн. Последний российский император Нико­лай II, которого советские историки называли преимущественно «Николаем Кровавым», в новых исторических условиях признан мучеником и канонизирован. В общем, ценность сама по себе ка­тегория субъективная, признаваемая и оцениваемая конкретным субъектом в конкретной жизненной ситуации. Получается, что категория «общечеловеческая ценность» – это метафора. Нет и не может быть чего-то представляющего ценность для всего чело­вечества, поскольку нет и в перспективе не предвидится создания единой общечеловеческой цивилизации. Идею создания такой цивилизации в форме Мировой Социалистической Советской Республики (Конституция СССР 1924 г.) вынашивали основатели первого в мировой истории советского государства, однако сама же история доказала нежизнеспособность этого проекта. При этом за полученный опыт российский народ заплатил десятками миллионов жизней.

Современное человечество – это более 7,5 миллиардов чело­век, населяющих около 200 государств, отношения между кото­рыми, как и на всех предыдущих исторических этапах, далеки от гармонии и в которых конфликтные отношения, по-прежнему рассматриваются в качестве предпочтительных по отношению к партнерским и добрососедским. Соответственно одни и те же понятия могут рассматриваться и как ценности, и как их анти­поды. К примеру, если рассматривать в качестве «общечеловече­ской» ценности человеческую жизнь, то возникает вопрос о цен­ностной сопоставимости человеческой жизни государственного чиновника и человеческой жизни террориста. Однако на прак­тике ни о каком сопоставлении речь не идет. Жизнь чиновника государство охраняет, жизнь террориста уничтожает, причем во внесудебном порядке. Соответственно, в одной ситуации челове­ческая жизнь представляет для государства ценность, а в другой нет. То же самое можно сказать практически о любом предмете, ассоциируемом с понятием ценность.

Теперь о том, какие права для меня как для субъекта права представляют наибольшую ценность. Полагаю, что к числу таких прав следует отнести личную безопасность, сво­боду, достоинство, собственность.

Я не случайно поставил личную безопасность на первое место. Мы все живем в государстве. Государство, как уже мною говорилось – это в первую очередь, специфическая среда, опре­деляющая и обеспечивающая как общественную, так и инди­видуальную жизнедеятельность. А любая жизненная среда оценивается теми кто в ней находится с точки зрения личной безопасности и личного комфорта. Причем гарантии личной безопасности, безусловно являются первичными, соответственно личный комфорт выступает в качестве производной категории. Не случайно, наши отцы и деды, пережившие Великую войну, достаточно спокойно относились к бытовой неустроенности по­слевоенных лет, ценя в качестве основной жизненной ценности сохраненную в военное лихолетье жизнь. Является ли государ­ство гарантом личной безопасности? Можно ли рассматривать в качестве такого гаранта современную Россию? Вопросы непро­стые. Любое государство, устанавливая правопорядок позицио­нирует себя в качестве основного, а в ряде случаев и единствен­ного правоохранителя. Современное российское государство, характеризуя сложившуюся в «новых исторических условиях» правоохранительную систему, как правило, отмечает в качестве основного целеполагания ее ориентированность на защиту прав и свобод человека и гражданина, оперируя статьей 2 Конститу­ции, определяющей, что «человек, его права и свободы являются высшей ценностью», «признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина – обязанность государства». Одна­ко я вполне согласен с приведенным выше высказываем К. Поп­пера о российских законах. Недостаточно на законодательном уровне закрепить ту или иную декларацию как бы хороша она не была. Управляют обществом не законы, а люди, которые далеко не всегда к другим людям склонны относиться по-человечески. Поэтому в любом государстве, и современная Россия исключе­нием не является, государство выступает не только как гарант, но и как угроза личной безопасности. При этом данные соцопросов наглядно свидетельствуют о том, что значительное количество российских граждан рассматривают сотрудников правоохрани­тельных органов не столько как защитников личных прав, сколь­ко как их узаконенных нарушителей и ограничителей.

Субъективные права на свободу и достоинство, пред­ставляются мне взаимно-обусловленными. При этом следует определиться с тем, в какой смысловой интерпретации по­нимаются нами категории «свобода» и «достоинство».

Начнем со свободы. Что это такое. Можно ли отождест­влять свободу и волю? Можно ли человека сделать свобод­ным и соответственно, лишить его свободы?

Свобода – это осознанная необходимость. Свобода – это безответственность (свобода от обязательств). Часто можно ус­лышать: «Я свободен, а значит, никому и ничего не должен». Говорят о свободной воле и о свободе выбора, Д.А. Медведев в одном из своих выступлений в бытность российским президен­том глубокомысленно изрек: «Свобода лучше несвободы». Ни­кто как водится не возразил, хотя чем отличается «несвобода» от «свободы» и почему вторая лучше первой осталось неясным. На мой взгляд, современное понимание свободы, по крайней мере, с моей стороны, уходит своими корнями в европейскую историческую традицию, которая в свою очередь «восходит» к античному периоду полисной демократии.

В античном полисе, воплощающем одновременно го­род, государство, гражданскую общину – личная свобо­да представляет один из признаков гражданского статуса. Если ты гражданин полиса – ты свободен, если ты раб – то, находясь в пределах юрисдикции полиса и являясь его фак­тическим жителем, – ты не свободный гражданин, а «гово­рящее орудие», живая вещь. Важно и то, что личная свобо­да гражданина полиса не является субъективным личным правом, поскольку в полисе отсутствует личная самозна­чимость гражданина, ценность которого определяется его ценностью для полисной организации. По словам Платона: «Гениальный гражданин ценен настолько, насколько поле­зен полису».

Переход от античности к феодализму повлек за собой, в том числе, изменение восприятия свободы. Коллективная свобода граждан полиса трансформировалась в две формы: свобода го­рожан объединенных в профессиональные корпорации (цехи) в рамках городов, на определенных исторических этапах составляв­ших реальную конкуренцию королевствам и княжествам (Ганзей­ский союз, Магдебургское право), а также «элитарная» свобода представителей родовой знати, в основу которой был положен принцип «вассал моего вассала, не мой вассал», исключающий «сквозную иерархию», характерную для «вертикали власти».

Наконец, в условиях буржуазной системы свобода при­обретает свое современное значение и начинает восприни­маться как основанная на формальном равенстве возмож­ность личности распоряжаться своими возможностями, в том числе правовыми, вне зависимости от происхождения и социального положения. При этом в качестве основного принципа коммуникации двух и более свободных, а значит, равных по отношению друг к другу, контрсубъектов рас­сматривается положение в соответствие с которым «свобода одного субъекта ограничивается свободой другого». Разгра­ничение субъективных свобод обеспечивается соглашением договаривающихся сторон. При этом государство вмешива­ется в эти отношения либо по инициативе их участников, либо в случае нарушения ими правил установленных пу­блично правовыми нормами.

Таким образом, правовой договор выступает в качестве масштаба личной свободы, а закон в качестве гаранта соблю­дения договора и инструмента защиты свободы личности (корпорации) от противоправных посягательств независимо от кого они исходят. В таком понимании в качестве наруши­теля личной или корпоративной свободы, а значит и субъек­та ответственности за данное противоправное деяние, наряду с физическими и юридическими лицами может выступать и само государство.

В истории российской государственности свободы в ее западно-европейском восприятии не было никогда. Тот факт, что Россия не знала рабства, означает одновременно и то, что свободы в ее античном (полисном) понимании, в на­шей стране тоже никогда не было.

Русский город – это не союз свободных граждан (полис, цивилитас), а огороженный крепостной стеной населенный пункт, происхождение и развитие которого определяется не характерными для западноевропейского города рыночной площадью, храмом, университетом, а расположением ка­торжной тюрьмы (острога) или воинского гарнизона.

Отношения между правителем и подвластными в Рос­сии определялись не принципом вассалитета, при котором как сюзерен, так и вассал, в одинаковой степени обладали «рыцарским благородством», а отношениями «господин – холоп», в рамках которых для «основного» господина (царя, императора), холопами являлись все подданные независимо от их социального положения. Так для Императора Петра Великого, светлейший князь Александр Данилович Меньши­ков, был таким же бесправным холопом Алексашкой, как и какой ни будь простой солдат или крестьянин. В воле госуда­ря было поднять вчерашнего торговца пирогами с зайчати­ной и присвоить ему титул князя, облагодетельствовать орде­нами и титулами. Столь же волен был государь в низведении вчерашнего вельможи в «сегодняшнюю грязь под колесами царственной колесницы».

Минула Россия и буржуазную эпоху (не путать с капи­талистическими отношениями) торжества индивидуальной (эгоистической) свободы, когда буржуазия, как революцион­ный класс, выходила на баррикады, сметая самодержавную монархию и верную ей придворную аристократию.

В нашей стране все реформы феодальные, буржуазные, советские, постсоветские неизменно происходили и проис­ходят по инициативе «сверху». Стоит ли удивляться, что и реформационные и контрреформационные процессы, как правило, следуют друг за другом. Не удивительно, что как вполне логичные воспринимаются исходящие от власти де­кларации наподобие «Диктатура пролетариата – высшая форма демократии», «Суверенная демократия» и т.п.

В государстве, где в очередной раз, абсолютно серьезно заявляют о безальтернативном правителе («Есть Путин – есть Россия, нет Путина – нет России»), говорить о личной свобо­де можно, действительно, только как о личной безответствен­ности, т.е. как о необремененной какой бы то ни было взаим­ной ответственностью воле. На мой взгляд, такое понимание свободы-воли, не соответствует современным европейским параметрам. Но ведь у советских (российских) «собственная гордость, на буржуев смотрим свысока». Россия не Запад и не Европа, хотя по словам выдающегося российского академика Д.С. Лихачева «Россия самое европейское из европейских го­сударств». Как говорится, без комментариев.

В моем представлении, свобода, в отличие от исконно русской воли, понятие европейское, и в таком понимании для русских людей, столь же новое и непонятное, какими в свое время были западные университеты, академии, партии, бизнес. Ничего страшного, в том, что мы заимствуем у наших недругов их опыт и достижения нет. Точно так же ничего страшного нет в том, чтобы признать, что определенные до­стижения западной культуры, российской культурой вплоть до настоящего времени не восприняты. Не восприняты сей­час, но могут быть восприняты в дальнейшем. «Дорогу оси­лит идущий», «Надежды юношей питают». То, что «запад­ная свобода» не укоренилась на российской почве, отнюдь не означает, что эта культура не представляет ценности для российского гражданского правосознания. Лично мне очень нравиться ощущать себя в качестве свободного гражданина свободной страны. Думаю, что в своем чувстве личной свобо­ды я не одинок.

Теперь о достоинстве. В дореволюционной России сло­во достоинство использовалось в смысле стоимости (монета достоинством один рубль). Сословное деление общества на «благородных» и «простых», предопределяло различие в «достоинствах» представителей различных сословий. Если же говорить о чести, как парной с достоинством категории, то это было сословное качество свойственное только «благо­родным» людям-господам. Простой человек, мог обладать достоинством, но не честью. Обращение «Честь имею» могли себе позволить только российские офицеры. Напомню, что в императорской России вхождение в офицерский корпус, ав­томатически влекло за собой причисление к дворянству.

Советская Россия провозгласив отмену сословного не­равенства, вместе с тем не ликвидировала неравенство до­стоинств. Точно так же, как в царской России противопостав­лялись достоинства «господина» и «человека», в советской России в качестве несводимых воспринимались достоинства «товарища» и «гражданина».